Игорь Каляпин

Моё первоначальное воспитание как правозащитника началось в институтской курилке. Нижний Новгород являлся городом технической интеллигенции, столицей электронной промышленности. Многочисленные НИИ были рассадниками всевозможных демократических идей.

Игорь Каляпин разбирает документы после поджога офиса правозащитников в Чечне

У меня первое образование техническое, неоконченное. Из-за активной общественной деятельности меня отчислили из Института химии, где я достаточно долго проработал. В тот момент не было очевидным то, что в ближайшие два года политическая ситуация в стране так сильно изменится. Казалось, что впереди меня ждёт «героическое диссидентское будущее» с отсидками. Продолжать заниматься физикой и электроникой не было никакого смысла, потому что ни в одно оборонное предприятие меня бы не приняли. Нужно было готовиться не к карьере инженера, а карьере Владимира Буковского. Будущее в 1989 году рисовалось примерно так, очень мрачно.

Из другого НИИ вышел ныне покойный Борис Немцов с его командой, работавшей с ним, когда он стал депутатом, а позже — губернатором. Для нас было очевидно, что фронт борьбы, наш участок в этой так называемой «перестройке» — это защита прав человека, организация правозащитного движения.

Сегодня правозащитников воспринимают как носителей некой вражеской идеологии. Но в начале 1990-ых было по-другому. Все понимали, что страна меняется и что изменения эти навсегда, возврата в СССР не будет, поэтому необходимо воспринимать новые идеи, менять устоявшиеся стандарты. Работавшие в системе люди это понимали и смотрели на нас как на своеобразных «агентов будущего».

«Если Немцов со своей командой боролись за власть, то мы свою миссию видели в организации сообщества, которое для начала бы защищало права человека на территории Нижегородской области»

Я всегда терпимо относился к людям разных политических убеждений. Мне всегда казалось важным развивать идеи демократии как способа политического устройства.

Мне никогда не хотелось стать очень богатым человеком или олигархом. Было понимание, что наличие своего бизнеса даст мне независимость. Я не считал нормальным заниматься какой-то работой, чтобы заработать на кусок хлеба, а в свободное от этого время заниматься правозащитной деятельностью. Само понятие «гранта» и то, что существуют какие-то профессиональные правозащитные организации, где ты занимаешься правозащитной деятельностью, а тебе еще за это кто-то зарплату платит, такое тогда даже в голову не могло прийти. Мне казалось, что нужно организовывать свой бизнес и на доходы с него заниматься правозащитной деятельностью.

Во дворе дома

Бизнес в 90-е являлся деятельностью, связанной с настоящими боевыми действиями. Структур, занимавшихся рэкетом, в те времена развелось великое множество. Можно было заплатить дань одним, а потом пришли бы другие, которые на робкое замечание «Ребят, вы там решите сами между собой, кто кому платит» били тебе морду и ломали оборудование. Они не выясняли отношения между собой, битыми всегда оказывались предприниматели. Обращаться в полицию было бесполезно.

При этом по экспоненте вырастал прессинг со стороны чиновников и проверяющих организаций. Эти люди приходили с корочками и откровенно говорили, что им нужны деньги, мебель, чайники какие-нибудь, аппаратура для работы, стройматериалы для дачи госслужащих: «Если будет вот так, то мы, значит, не заметим, что у вас в магазине нет второй двери». А её и не могло там быть, потому что магазин находился в подвале. Чиновники наглели на глазах, они моментально приватизировали власть, которая была им дана.

Однажды я стал жертвой оперативно-разыскной ошибки. Меня заподозрили в организации аферы, закончившейся хищением огромной суммы денег из одного банка. Я был задержан, арестован, и меня в течение суток били, не переставая. Тогда в полиции я на собственной шкуре узнал что такое насилие, что такое беспредел и что такое пытки.

«Меня избили до такого состояния, что, когда моё тело привезли сдавать в изолятор, там отказались нас принимать, сказав: «Он у нас тут загнется ночью, а мы не хотим за это отвечать»»

Я три месяца просидел в следственном изоляторе на строгом режиме, и никто меня не допрашивал. Я готовился к тому, что меня вот так, не задавая никаких вопросов, назначат организатором этой аферы и посадят лет на десять. Мне повезло: доблестный РУБОП нашел бригаду, которая совершила это хищение, и в один прекрасный день меня выпустили, сказав: «Ну, вот так бывает, видишь как тебе повезло?». И я вышел с мыслью, что мне действительно повезло. Если бы не счастливое стечение обстоятельств, я бы сел, и вместе со мной сели бы еще несколько человек.

В те времена Борис Немцов был губернатором, и мы были хорошими знакомыми, что совершенно не помешало ни за что меня задержать и зверски избить. Когда в очередной раз оперативник прикладывал меня головой об сейф, он приговаривал: «Твой жидёнок Немцов тебе не поможет». Логично, что эта история оставила в моей жизни глубокий след, хотя те же сотрудники РУБОП позже неоднократно спасали мне жизнь во время противостояния с бандитами.

Что такое пытки электротоком я узнал у бандитов. Они меня вешали, пытали током, охотились за моей семьей, пытались похитить дочь. Я помню сотрудников полиции, которые ночевали у меня дома и провожали до работы с оружием. У меня в офисе находился ОМОНовский пост. Я с людьми в погонах в тот период своей жизни много контактировал и познал работу правоохранительных органов на собственной шкуре с обеих сторон.

«В России можно быть кем угодно, принадлежать к любой страте, классу, занимать любую социальную нишу, но это не будет гарантировать тебе защиту от произвола даже в самой крайней форме»

Возможно, что эти ситуации повлияли на то, что я стал специализироваться на проблеме пыток и незаконного насилия со стороны должностных лиц. Проблема пыток всегда была связана с парадоксом, ведь с точки зрения права пытки воспринимаются как какое-то абсолютное зло. Но если в США, например, приличная часть населения поддерживает пытки при допросах террористов, то у нас как-то всегда было очевидно, что пытки — это то, что должно находиться под абсолютным запретом.