Дмитрий Утукин

В моей школе процентов семьдесят одноклассников пошли на гуманитарные специальности: международные отношения, истфак, культурологию. Я был похожего склада ума, но мне казалось, что денег этим не заработаешь. Жить впроголодь желание отсутствовало. Поэтому юрфак стал компромиссом. Я не сдавал математику при вступительных экзаменах, и мне нравился набор дисциплин, которые мы впоследствии изучали.

Когда я поступил на юрфак, меня интересовала профессия следователя, но потом я прошел практику в следственном отделе, где приходилось работать бок о бок с действующим следователем, и я охладел к этой профессии. У меня были дела по оскорблению сотрудников полиции. Такие стандартные дела, которые легко было направить в суд. Когда я проходил практику, еще существовали вытрезвители. Практически каждый раз, когда людей доставляли оттуда в отделение, кто-то оскорблял «несчастных» сотрудников полиции.

Был типовой допрос, где нужно поменять фамилии, имена и даты; типовой допрос фельдшера, где тоже просто меняешь фамилии преступников и дату; типовой допрос милиционеров. Я сам все собирал и подшивал, следователь только везде расписывался и допрашивал этих товарищей. Текст уже заранее был готов, допрос — чистая формальность, все расписывались, я собирал справки. Было видно, что это не расследование, а профанация. У следователя были реальные дела по изнасилованиям, по убийствам, но они медленно двигались, а ему нужно было кровь из носу два уголовных дела направить в суд, и мне тогда показалось, что это не то, чем я хочу заниматься.

«Отец — полковник внутренних войск — всегда хотел, чтобы я был сотрудником полиции либо ФСБ»

Финансирование тогда еще не было таким, как сейчас в Следственном комитете. Следователь ходил в занюханном свитере, его кабинет находился в бывшем детском саду, который не ремонтировался. Там чуть ли не радуга была нарисована затертая.

Образ советского следователя, борющегося с преступностью, развеялся. Дела, которые направляются в суд, штампуются, как на конвейере. Понятно, что эти люди совершили преступление, но это не самое великое преступление, которое можно совершить. Действительно опасные деяния расследуются очень медленно, очень тяжело, и перспектив заниматься ими мало.

Я проходил практику в старой правозащитной организации. Однажды в универ пришёл преподаватель, мы поговорили про международное право, и нас пригласили на практику. Они не занимались общественными расследованиями, а просто осуществляли мониторинги, и наша задача как практикантов заключалась в ответах на письма осужденных и сборе информации. Мне это показалось бесполезным: собрал информацию, отослал в госорганы, они ответили тебе, что всё замечательно. Всё.

У меня было такое разочарование в юридической профессии, казалось, что зря я пошел на юрфак. Стал работать в коммерческой структуре менеджером-логистом, хотел пойти по этой стезе, получить второе высшее экономическое, в бизнесе вариться. Компания, в которой я работал, мне не очень нравилась, я параллельно искал работу.

У меня был сокурсник, его мама была депутатом законодательного собрания, а отчим – ФСБшник, поэтому парень был такой франтоватый. Когда у нас ни у кого не было прав, он уже в 18 лет ездил на тачке с правами брата и его фотографией, хотя они совершенно не были похожи, у них даже отцы разные. Мы с ним встретились, а после выпуска прошло меньше полугода, и я спросил: «Ну, как дела?» Он отвечает: «Ну, вот работаю в Комитете против пыток«. Я спросил, что это такое: «Что-то известное?» Он тогда назвал всё это нижегородским филиалом Комитета против пыток ООН, слукавил немного. Рассказал мне, что постоянно командировки заграничные, зарплата в долларах, скандалы интриги, расследования. Меня заинтересовала эта тема. Я попросил проинформировать меня, если будут вакансии. Позже я благополучно забыл об этом, но через полгода мне позвонили и пригласили в офис.

Поскольку я думал, что пойду в «филиал Комитета против пыток ООН», я представлял себе двери с фотоэлементами, секретаршу с гарнитурой, все такое современное, нанотехнологичное. А в итоге пришёл в старый офис: здание 19 века с советским ремонтом, деревянные панели на стенах, как в РУВД, линолеум оторванный, сейфы старые, сидит сотрудник с ноутбуком, на котором все буквы на логотипе уже давно стерты, а в кабинете темно и лампочка светит, как в НКВД. Не вынимая сигарету изо рта, он посмотрел на меня и спросил: «Что Вас к нам привело?» В этот момент я подумал: «Ну, жопа». Потом, в ходе разговора, я понял, что этот Комитет, конечно, не имеет прямого отношения к ООН.

«Мне показалось интересным, что люди пытаются что-то сделать, не просто строчат доклады и мониторинги проводят, а сами проверяют нарушения, пытаются докопаться до истины, меня это подкупило»

Глава организации Игорь Каляпин показался мне сначала каким-то комерсом полубандитского вида. Он сидел в кожаной куртке, курил в кабинете и сразу стал меня пугать. Посмотрев на резюме, спросил: «Что ты тут забыл со своим университетом? Зачем ты к нам пришел? У нас никакой карьеры, зарплата маленькая, постоянно жмут следаки. У нас работать опасно и скучно». Таким образом он меня проверял.

На становление моих взглядов повлияли поездки в Сочи и Чечню. Мы больше двух недель провели в одной лодке с Игорем Каляпиным и Олегом Хабибрахмановым. В Чечне тогда еще были свежи следы войны: разбитые дороги, разрушенная «Градами» Площадь Минутка, отсутствовало электричество, нормальная канализация. Мы наслушались рассказов местных жителей о войне.

А во время выезда в Сочи мы расследовали дело местного ОМОНа. Несколько сотрудников этого подразделения отдыхали в местном баре, произошел конфликт с армянами. На следующий вечер весь отряд ОМОНа выехал искать обидчиков. Не мудрствуя лукаво, «космонавты» отфигачили всех армян, которые находились в тот день в кафе, причем младшим было в районе четырнадцати лет. Мы расследовали этот эпизод, там была куча свидетелей: отдыхающие, хозяева кафе, посетители. Люди настолько были возмущены этой жестокостью, что поднялось народное ополчение. Какие-то родители с комитетами собрались. Нам даже участковый помогал собирать свидетелей. Следственный комитет (СК) тоже подключился. Это было первое дело, когда мы с СК работали заодно, а не как с противоборствующей структурой, потому что мы «иностранные агенты». Собирали свидетелей, привозили к следователю, следователь их допрашивал, и в итоге дело закончилось успешно. Шесть человек осудили, из них пять получили реальные сроки.

К нам обращаются люди из очень разных категорий. Например, приходил ученый из Российской академии наук, физик-ядерщик, которого полицейские избили на улице вечером, просто попутав с кем-то. Обращался старик, которого участковый подозревал в том, что тот ему стекло разбил. Пенсионера вытащили из дома в одних трусах и тапочках и доставили в отделение на машине. Потом стало понятно, что он ни в чём не виноват, и его выгнали на улицу без одежды, а на дворе стоял февраль, минус двадцать градусов. Дед пешком добирался два километра до дома в трусах и тапках и чудом не помер. Также приходят адские уголовники, люди, у которых восьмая судимость, две из которых за убийство.

«Жертвой полицейского насилия может стать каждый, как бы это пафосно ни звучало. Существует статистика, что в России примерно каждый пятый человек пострадал от действий полиции»

У нас нет карты пыток всей страны, потому что не во всех регионах отслеживается такая специфическая статистика. Понятно, что в тех местах, где есть наше присутствие или присутствие других нам подобных, количество преступлений такого рода несколько ниже. Например, в Ульяновске статистика отсутствует, и мы не знаем об уровне насилия там. Но, наверное, везде этот уровень один и тот же. Просто где-то об этом говорят, сотрудников полиции привлекают к уголовной ответственности, а где-то всё скрыто.

Ежегодная тенденция к снижению количества заявлений в Нижегородской области существует, но не снижается количество заявлений из мест лишения свободы

«Во время предварительного следствия, на воле, пытать стали меньше, а в тюрьмах и колониях уровень насилия остается прежним»

У людей нет понимания, что такое пытка, у них нет представления, что в России пытают. Это мы знаем, видим кучу публикаций в СМИ, знаменитое дело отдела полиции «Дальний», все эти истории, но все это проходит мимо народа. Люди до конца не могут поверить в то, что в 21 веке в России в полиции до сих пор применяют насилие. В этом и заключается основная проблема.

Мы далеко не на первом месте по применению пыток. Если взять такие страны, как Шри-Ланка, Узбекистан или страны Латинской Америки, там уровень насилия гораздо выше. Главное отличие России от стран Запада состоит в том, что там люди не чураются говорить об этом вслух. Преступления в Гуантанамо, США, стали известны благодаря расследованию коллег из американской организации Human Rights Watch. Качество расследований таких дел гораздо выше, если эти дела доходят до следствия. Расследование проводится эффективнее, потому что его проводят независимые органы.

Главная проблема России в том, что следователь и полицейские по основным делам работают в связке. Следователь не задерживает преступников, он только оформляет документы. Он не собирает информацию, у него нет никаких агентов, он все это получает от оперативников уголовного розыска. Допустим, у следователя в производстве десять дел. Девять из них – это изнасилования, убийство, еще что-то, и одно дело по пыткам. Следователь понимает, что если сегодня он в отношении оперативника, с которым они вместе по пятницам водку пьют, будет расследовать уголовное дело и посадит его завтра, то послезавтра коллеги перестанут приносить информацию по уголовным делам, и его собственные показатели будут падать. Связка следователь-оперативник и есть главная проблема.

Её уже начали решать: создан специальный следственный отдел, который занимается исключительно расследованиями преступлений, совершенных должностными лицами. Но, к сожалению, по всей России работают лишь порядка 38 следователей на все регионы. Это, конечно, капля в море. Они расследуют только самые громкие, значимые дела. Это был некий ответ государства, чтобы потушить пожар, который был вызван делом отдела полиции «Дальний», этой историей с бутылкой шампанского. Она стала толчком, и, чтобы как-то смягчить ситуацию, был предпринят такой шаг. Не скажу, что этот отдел неэффективный. Там работают квалифицированные следователи, но просто их очень мало.

У нас сложные взаимоотношения с государством. С одной стороны мы два раза выигрывали «президентский грант» на большие суммы, с другой стороны мы признаны «иностранными агентами». Государство в лице Конституционного суда и президента заявляет, что статус «иностранного агента» нисколько не умаляет имиджа некоммерческой организации, но люди де-факто очень остро реагируют на это клеймо.

Многим просто не очень понятно, что это такое. Они уверены в том, что, если тебя внесли в этот список, значит, тебя закроют. Много вопросов поступает даже от коллег-адвокатов: «Вас еще не закрыли? Вы еще работаете?» Один раз даже в суде подсудимые полицейские подали ходатайство о моем отводе, аргументируя это тем, что я являюсь сотрудником Комитета против пыток, а Комитет признан «иностранным агентом», и, значит, его деятельность запрещена.

Они однозначно негативно трактуют это. Для госорганов это некий сигнал, что кто-то занимается неугодной для государства деятельностью и с ними лучше не иметь ничего общего. У нас были совместные проекты с судом Нижегородской области. Я не знаю, продолжатся ли они после или нет. Мы учили госслужащих за свой счет, у нас были ежегодные курсы. Посмотрим, как ситуация будет развиваться, отношения сложные.

«Я думаю, что люди, которые приходят в организацию, сами по себе достаточно активные и хотят этот мир изменить. Они чуть-чуть идеалисты»

Что касается интереса молодежи к правам человека, могу сказать, что мы два раза искали людей на рядовые должности в организации. Я опросил восемьдесят претендентов. Люди представляют себе права человека как «что-то такое хорошее», говорят: «Права человека – это всё». Для них это не взаимоотношения власти и единицы, не какой-то очень узкий сегмент, а «просто за все хорошее, против всего плохого». Люди, которые приходят, не могут даже сформулировать для себя, что такое права человека, не говоря уже об общепринятой терминологии.

Думаю, что в этом виновато государство, потому что права человека ассоциируются с какими-то либеральными западными ценностями, которые нам чужды, или с тем, что «права человека – это когда геев защищают». Раньше на юрфаках дисциплине «права человека» уделялось совсем мало часов, а два года назад этот предмет исчез. Будущие юристы получают мизерные знания о конвенциях, а о сути, о том, что такое права человека, вообще не знают ничего.